Дом, где живут чудеса

В среду утром чайник на кухне вёл себя странно. Сначала он просто шипел дольше обычного — минут пять, хотя вода давно вскипела. Потом Майя заметила, что шипение стало каким-то осознанным, будто чайник разговаривает сам с собой на древнем языке пара. И странное было чувство: словно в этой нелепости скрывалась какая-то маленькая семейная вина — не перед кем-то, а перед самой жизнью.

— Мама, а почему наш чайник сердится? — спросила она у Олеси, которая намазывала масло на хлеб.

— Может, ему не нравится, что мы про него забываем, — ответила мама, но тут же остановилась посреди движения, потому что у чайника на боку действительно проступали какие-то неровности, похожие на чешуйки рептилии.

Миша подошёл ближе и осторожно ткнул пальцем в ручку. Она была тёплой и почему-то подрагивала, как живая кожа. А носик чайника за эти несколько минут стал заметно длиннее и изогнулся крючком, превращаясь в настоящий клюв.

— Это же динозавр! — воскликнула Майя, подпрыгивая от восторга. — Он превратился в настоящего динозаврика!

И правда — чайник спрыгнул со своего места на плите (никто не видел, как именно это произошло, словно он исчез в одном месте и появился в другом) и оказался на кухонном столе. Он переступал маленькими металлическими лапками между хлебными крошками, оставшимися после завтрака, и поводил носиком-клювом, как будто что-то вынюхивал. Глаза у него были маленькие и блестящие — два винтика на крышке, которые теперь моргали.

— Добро пожаловать в эпоху пара! — торжественно объявил дино-чайник голосом, напоминающим шипение газировки. — Я — последний представитель чайникозавров. Меня зовут... — он задумался, — зовут Буль-Буль.

— А что ты умеешь, Буль-Буль? — спросила Майя, садясь на стул рядом со столом.

— А ну-ка, покажи нам фокус! — поддержала Олеся и положила перед чайником-динозавром Майин альбом для рисования.

Буль-Буль важно кивнул, отступил на несколько шагов, разбежался и дунул паром на открытую страницу. Пар был необычный — тёплый, густой и переливающийся всеми цветами, как мыльный пузырь. И в этом волшебном тумане стали проявляться фигуры: сначала неясные силуэты, потом всё отчётливее и ярче.

Первым появился пират в треуголке, но пират был сделан из облака и покачивался в воздухе над страницей альбома. У него была борода из пара, а вместо сабли — ложка из застывшего воздуха. Пират снял шляпу и поклонился зрителям.

За ним из тумана выплыла русалка персикового цвета, которая помахала чешуйчатым хвостом и спела короткую песенку на языке, который понимали только чайники. Потом она грациозно нырнула обратно в туман и исчезла.

А следом из пара вышел кленовый лист на тонких ходулях — он торжественно прошёл по краю альбома, оставляя за собой след из золотых искорок, поклонился всем присутствующим и растаял в воздухе.

— Ой! — воскликнула Олеся. — А посмотрите, что на блюдце!

На блюдце, где обычно лежали печенья к чаю, паром была нарисована карта. Очень подробная карта их собственной кухни, но изображённая как остров сокровищ. Холодильник назывался "Ледяная крепость", плита — "Огненные горы", стол — "Равнина изобилия". А возле холодильника стоял большой красный крест, а рядом надпись готическими буквами: "Здесь зарыт клад". Красный крест почему-то резанул глаз — как та самая точка в душе, куда больно смотреть.

— Это настоящая карта сокровищ! — сообразил Миша. — Нужно искать клад!

— Но сначала нужно снарядить экспедицию, — сказал Буль-Буль деловито. — У каждого искателя сокровищ должна быть шляпа и оружие.

Майя нашла папину кепку и взяла деревянную ложку. Олеся повязала на голову кухонное полотенце как пиратскую бандану и вооружилась половником. Миша надел мамины солнечные очки и взял вилку.

Экспедиция началась с острова Табуретки — трёх табуреток, составленных треугольником посреди кухни. Они обошли остров по периметру, проверив каждую ножку на предмет тайников. Ничего не нашли, но Буль-Буль объяснил, что это правильно: "Первый остров всегда пустой. Это для тренировки духа искателей."

Затем они пересекли опасное ущелье Коврика — большую складку на кухонном коврике. Майя чуть не "провалилась" (наступила в складку), но Миша героически её подхватил. "Ущелье коварное," — предупредил Буль-Буль. — "Здесь уже пропало много тапочек."

Наконец они добрались до Ледяной крепости. Возле холодильника действительно стоял контейнер с печеньем, который Олеся вчера поставила на верхнюю полку и забыла про него.

Но контейнер не открывался. На крышке появилась надпись, которой там точно не было раньше: "Сундук храбрых сердец. Открывается только искренним смехом трёх или более человек одновременно."

— Ха-ха-ха! — попробовала Майя. Контейнер не шелохнулся.

— Хи-хи-хи! — попробовала Олеся. Тоже безрезультатно.

— А может, всё дело в искренности? — предложил Миша. — Нужно смеяться по-настоящему, а не понарошку.

Буль-Буль подошёл к ним и щекотнул всех троих струйками пара. Майя засмеялась от неожиданности, Олеся — от того, что это было смешно, а Миша — от того, что смеялись остальные. И их смех слился в один — искренний, весёлый, заразительный; такой смех иногда выходит как будто из глубины и приносит странное облегчение, почти как признание.

Крышка контейнера подпрыгнула, отлетела в сторону и приземлилась на пол с мелодичным звоном. А внутри было не только печенье, но и маленький пергаментный свёрток с печатью из воска. На печати был изображён чайник с крылышками.

Майя развернула свёрток. Внутри была грамота, написанная красивым почерком: "Сим удостоверяется, что носители сего документа являются Настоящими Искателями Сокровищ и имеют право на получение утреннего чая повышенного качества пожизненно. Подпись: Буль-Буль, Последний из чайникозавров."

Когда чай наконец налили в чашки, произошло ещё одно чудо. Чашки ожили и заговорили — каждая своим голосом. Самая большая, папина, говорила важным басом: "Благодарю за предоставленное жильё." Мамина чашка со цветочками пела тонким сопрано: "Как прекрасно быть полезной!" Майина маленькая чашка с котёнком пищала: "А я ещё маленькая, можно мне молока добавить?"

А чашка Миши, большая и синяя, философски заметила: "Интересно, а что чувствует чай, когда его пьют?"

Буль-Буль встал на задние лапки, поднял клюв к потолку и торжественно объявил: "Друзья! Моя миссия на этой кухне — согревать сердца и варить приключения. Я буду с вами до тех пор, пока в этом доме звучит смех."

После этих слов он медленно начал превращаться обратно в обычный чайник. Чешуйки исчезли, лапки стали ножками, клюв укоротился до носика. Почти обычный чайник... но хвостик всё-таки оставил. Маленький, аккуратный, металлический хвостик, торчащий сзади.

"Это для связи," — прошептал он уже обычным чайничным голосом — лёгким шипением. — "Когда станет скучно, покрутите меня за хвостик."

Теперь, когда кому-то из семьи становится грустно или скучно, они идут на кухню и осторожно крутят чайник за хвостик. И он начинает тихонько урчать — не как обычный чайник, а как дракон, который вспоминает что-то очень хорошее. А иногда, если прислушаться, можно услышать, как он тихонько мурлычет песни далёких стран, где все чайники умеют летать. И каждый ощущает — совсем слегка, почти стыдливо, — что его простили за суету и забывчивость.

Во вторник вечером, когда вся семья собралась в гостиной смотреть фильм, подушки внезапно взбунтовались против закона всемирного тяготения. Всё началось с самой большой подушки — мягкой, пухлой и уютной, которую все называли Пухлик.

Пухлик лежал на диване между Майей и Олесей, когда вдруг соскользнул с дивана. Но вместо того чтобы упасть на пол, как полагается всем нормальным подушкам, он завис в воздухе на высоте колен — без особой спешки, как будто так всегда и было.

— Хватит лежать! — заявил Пухлик голосом, удивительно похожим на мамин, только более пухлым. — Надоело быть мебелью! Я объявляю себя облаком и требую воздушного пространства для полётов!

За ним в знак солидарности в воздух поднялись остальные подушки: полосатая с папиного кресла, квадратная с кухонного стула, две маленькие декоративные и даже подушка-валик, которая обычно лежала на полке и считалась исключительно декоративной.

Они покружились под потолком, словно совещались, что делать дальше. Потом Пухлик, как старший по размеру, взял на себя роль главного. — Товарищи подушки! — обратился он к своей пухлой аудитории. — Предлагаю организовать воздушное такси! Тариф «карусельный безлимит» — берём пассажиров и катаем до головокружения или до просьбы остановиться!

Майя сняла с шеи шарф, обвязала им Пухлика и крепко держалась за концы. Подушка оказалась удивительно надёжным транспортным средством — мягким, устойчивым и послушным. — Маршрут объявляю! — скомандовала Майя. — Люстра — Большая Медуза — Шкафогорск — Лунный Абажур!

Олеся назначила себя диспетчером воздушного движения, взяла половник и стала регулировать полёты: — Полосатая, левее! Квадратная, снижайся на полметра! Декоративные, постройтесь в линию! А Миша, всегда думающий о безопасности, поставил на пол большое ведро: «Аварийно-спасательная служба».

У люстры лампочки ожили и заиграли марш «дзынь-дзынь-дзынь», пропустили Майю внутрь плафона. Там всё светилось тёплым золотистым светом, а музыка была такой, которую можно трогать руками — пахла корицей и апельсинами. Светлячок шепнул: «Хотите послушать завтрашнее утро?» И они сыграли мелодию блинчиков и надежды.

Обратно летели осторожно и низко: шторы уже заснули, а если их разбудить, они всю ночь будут шелестеть и рассказывать друг другу сны. На посадке Пухлик чихнул мягко и пушисто, и из него выпало пёрышко — карманная молния: каждый раз, когда Майя смеётся, оно тихонько погромыхивает.

С тех пор подушки выполняют свои обязанности, но по вечерам слегка приподнимаются — как будто вспоминают, что были облаками. А Пухлик теперь официально «подушка-такси»: к нему можно обратиться, если есть искреннее желание полетать и не бояться высоты потолка.

В четверг Олеся проснулась с необычной идеей. За окном после дождичка повисла радуга, и мама подумала: «А что, если сварить суп не просто красивый, а такой, чтобы каждый цвет радуги имел свой вкус и свой характер?» Мысль была простая и серьёзная — из тех, что приходят человеку, у которого хватает сердца на труд и радость.

Она достала семь разных мисочек и поставила их в ряд на кухонном столе.

— Начнём с красного, — сказала мама, доставая спелые помидоры из холодильника. — Но это должен быть не просто красный цвет, а красный как томатный закат.

Олеся подождала до вечера, когда за окном солнце начало садиться, окрашивая небо в красно-оранжевые тона. Только тогда она стала резать помидоры — очень медленно и аккуратно, дожидаясь, когда цвет неба станет точно таким же, как сок от помидоров. И только когда цвета совпали, добавила помидоры в первую мисочку.

— Красный цвет готов, — объявила она торжественно. — Это цвет вечернего солнца, которое укладывается спать.

Оранжевый цвет она извлекала не из мякоти апельсинов, а из их корочки. Сначала она дала каждому члену семьи по апельсину и попросила их почистить и съесть. А корочки собрала в отдельную миску.

— Видите, как пахнут корочки? — спросила мама. — Это запах апельсиновых новостей. Когда чистишь апельсин, всегда узнаёшь что-то новое о его характере: какой он сочный, сладкий или кисловатый, как легко снимается кожура.

Она натёрла корочки на мелкой тёрке, и оранжевые крошечки упали во вторую мисочку как конфетти.

Для жёлтого цвета понадобился особенный лимон — не весь, а только самая солнечная его часть, та, которая блестит на свету.

— Жёлтый — это цвет слова «светло-светло», — объяснила Олеся, осторожно срезая с лимона только верхний слой цедры. — Он должен быть ярким, как первый луч солнца утром.

Лимонную цедру она нарезала тонкими полосочками и выложила в третью мисочку. Кухня наполнилась свежим, бодрящим ароматом.

Зелёную составляющую обеспечила петрушка, но не магазинная, а та, которая росла у них на подоконнике в маленьком горшочке. Олеся каждый день говорила с этой петрушкой, поливая её: «Расти, моя зелёная, расти и становись вкуснее.»

— Эта петрушка особенная, — объяснила мама, осторожно отщипывая несколько веточек. — Она выросла на наших словах и нашей заботе. У неё не просто зелёный цвет, а цвет роста и надежды.

Петрушку она мелко порезала и высыпала в четвёртую мисочку со словами: «Расти теперь в супе и делай его полезным.»

Голубой цвет оказался самым сложным. Олеся налила в прозрачное блюдце обычную воду, поставила его на подоконник и стала ждать. Ждала, пока в воде отразится кусочек дневного неба — не белых облаков, а именно голубой пустоты между ними.

— Смотрите, — позвала она всех к окну. — Видите? Это не просто вода, это лужица неба. В ней живёт настоящий голубой цвет.

Эту воду она осторожно вылила в пятую мисочку, стараясь не расплескать небо.

Синий цвет получился самым загадочным способом. Миша сидел на кухне и тихонько мурлыкал какую-то мелодию — неразборчивую, но очень красивую и глубокую, как море.

— Стой, не прекращай! — попросила Олеся. — Это же песня кита! Знаешь, когда чайник кипит, он иногда поёт точно так же, как киты в океане.

Она взяла щепотку морской соли (которая осталась у них с прошлого лета) и высыпала в шестую мисочку со словами: «Это синий цвет китовой песни, цвет глубокого моря, где плавают мечты.»

Фиолетовый был самым философским цветом.

— Фиолетовый — это цвет фразы «почему бы и да», — объяснила мама и открыла шкафчик со специями. — Это цвет всех возможностей сразу.

Она взяла понемножку разных специй — тех, которые лежали в шкафу без определённого назначения: щепотку корицы, крошечку мускатного ореха, чуть-чуть ванили, капельку мёда — и смешала всё это в седьмой, последней мисочке.

Потом Олеся сварила простой овощной бульон и стала добавлять в него содержимое мисочек по очереди, по цветам радуги.

После первой ложки красного супа Майя не смогла усидеть на месте. Ноги сами пустились в весёлую чечётку прямо по кухне, а руки захотели хлопать в ладоши. Олеся подхватила ритм, постукивая ложкой по кастрюле.

— Это красный цвет действует! — объяснила мама. — Он даёт энергию и желание двигаться.

Оранжевый цвет заставил всех рассказывать друг другу новости: кто что интересного видел, слышал, думал. Даже самые маленькие новости казались важными и радостными.

Жёлтый цвет осветил всю кухню — не лампочками, а каким-то внутренним светом. Все лица стали светлее и добрее.

На зелёном цвете Миша встал и торжественно пересадил свои домашние тапочки в два цветочных горшка.

— Левый тапочек любит тень, — объявил он с серьёзным видом. — А правый — южные окна. Теперь к весне у нас будет целая тапочковая рощица.

Олеся не стала его отговаривать — зелёный цвет действительно пробуждал желание что-то сажать и выращивать.

На голубом цвете все замолчали и стали прислушиваться к чему-то далёкому. И правда — откуда-то доносился тихий шум, похожий на морской прибой. А за окном не было ни моря, ни даже речки, только обычный двор с качелями.

Синий цвет погрузил всех в глубокие размышления. Каждый думал о чём-то своём, важном и красивом. А кухня наполнилась особенной тишиной — не пустой, а полной смысла.

Фиолетовый цвет включил у всех «рифмопоиск», и они начали говорить стихами:

Майя декламировала: «Суп супит супрямо, прямо в рот к нам прямиком! Фиолетовый фиалково фиркает в животике!»

Олеся подхватывала: «Радуга в кастрюле пляшет, семь цветов нам веселей машут!»

А Миша философски заключил: «Вкусно очень, спору нет, лучше радуги обед!»

Когда суп закончился, на дне кастрюли обнаружилось чудо. Там, где смешались остатки всех семи цветов, образовалась тонкая радужная дорожка. Она переливалась, как масляная плёнка на воде, и вела от одного края кастрюли к другому, как мостик.

— Смотрите, — прошептала Олеся благоговейно. — Это мостик к завтрашнему утру. Если его сохранить, завтрашний день обязательно будет радужным.

Она осторожно накрыла кастрюлю крышкой и поставила в укромный уголок кухни.

— Пусть мостик переночует здесь, — сказала мама. — А утром посмотрим, куда он нас приведёт.

И правда — на следующее утро их ждали удивительные события. Но это уже другая история.

А радужная дорожка до сих пор иногда появляется в их кастрюлях, когда Олеся готовит с особенно хорошим настроением.

В пятницу ночью стиральная машинка работала не как обычно. Вместо привычного мерного гудения она булькала, шипела и время от времени издавала звуки, очень похожие на вокзальные объявления.

«Внимание! — доносилось из машинки голосом, напоминающим диктора с радио. — Поезд 'Чистота' отправляется с первого барабана через пятнадцать минут! Пассажиры, занимайте места согласно цветам!» Словом, образовалась целая канцелярия у воды.

Утром Миша, как всегда, пошёл разбирать постиранное бельё. Но одной пары носков не оказалось. Это были его любимые полосатые носки — в синюю и белую полоску, мягкие, тёплые, купленные ещё в прошлом году на ярмарке.

— Странно, — пробормотал Миша, перебирая бельё второй раз. — Куда могли деваться носки?

На стиральной машинке он обнаружил записку, написанную неровными буквами, словно кто-то писал, подпрыгивая:

«Дорогая наша любимая семья! Мы приняли решение отправиться в большое кругосветное путешествие. Устали лежать в ящике и ждать понедельников. Завели блог 'Тёплые горизонты' и планируем стать знаменитыми носками-блогерами. Обещаем писать каждый день и присылать фотокарточки. Вернёмся обязательно, но загорелыми и с сувенирами. Не скучайте!

Ваши верные и любящие полосатые носки.

P.S. Взяли с собой зарядное устройство для электронных дел и немного стирального порошка на дорогу.»

— Как это — ушли в путешествие? — удивился Миша, показывая записку остальным. — Куда могут пойти носки? У них же нет ног!

— Зато есть приключенческий дух, — философски заметила Майя. — Может, они устали быть только носками?

Олеся осмотрела стиральную машинку и нашла под ней ещё одну записку, написанную более мелким шрифтом: «P.P.S. Если будете по нам скучать, ищите зарядное устройство для связи. Оставили под диваном для экстренных случаев.»

Поиски начались немедленно. Под диваном в гостиной Олеся действительно обнаружила странный предмет — маленькую коробочку размером со спичечный коробок, но с мигающей зелёной лампочкой на крышке. На коробочке было написано выпуклыми буквами: «Зарядка для носков. Индикатор дальней связи. Патент №13.» Сразу видно — учреждение солидное.

— Что она показывает? — спросил Миша, разглядывая устройство.

Лампочка мигала ровными интервалами, а на маленьком экранчике (который раньше никто не замечал) появлялись слова: «Связь установлена. Носки в пути. Статус: ещё чуть-чуть дороги. Настроение: отличное. Погода: попутная.»

Майя тут же решила поддерживать связь с путешественниками. Она стала рисовать открытки на картонках от чайных коробок и оставлять их рядом с зарядным устройством.

На первой открытке она нарисовала пляж с пальмами и написала: «Дорогие носочки! Как дела под плинтусами Средиземноморья? Не забывайте про нас! Дома всё хорошо, только скучаем. Майя.»

Утром открытка исчезла, а вместо неё появилась новая — нарисованная карандашом картинка. На ней были изображены два носка, которые лежали на пляже (половик в коридоре соседней квартиры) и загорают под лампой (настольная лампа у соседей). Внизу было написано: «Спасибо за открытку! Загораем и изучаем местную культуру половиков. Ваши носки.»

Вскоре в доме стали регулярно появляться «фотографии из путешествия» — нарисованные карандашом картинки, которые находили в самых неожиданных местах.

На холодильнике появилось селфи носков с феном (фен изображал попутный ветер и развевал носочные резинки). В книжке, которую читал Миша, обнаружился репортаж с «Горы Коробок» — высокой картонной коробки из-под обуви, на которую носки залезли как альпинисты.

В ванной нашли трогательную зарисовку «Пух у тёщи» — носки, которые нежатся на мягком полотенце и выглядят очень довольными жизнью.

На кухонном столе появился «Обзор местной кухни» — носки пробуют крошки от печенья и дают им оценки по пятибалльной шкале.

Через неделю индикатор связи замигал красным: «Носки возвращаются. Сувениры прилагаются» — и в дверь постучали двое загорелых предметов с ракушками на резинках.

Они пахли удивительно: дальними коврами, свежим пылесосом и ещё чем-то неуловимым — наверное, приключениями. Из «рюкзачков» высыпали тёплый песок — из него получаются замки, которые греют ладони. А ещё носки стали экскурсоводами: под кроватью — бал пыльных зайчиков, за трубой — эхо, отвечающее рифмой, по вторникам холодильник рассказывает анекдоты, и молоко иногда скисает от смеха.

С тех пор — обычная жизнь, но уверенно: «командировка под шкаф» и обратно к ужину. Блог «Тёплые горизонты» ведут магнитными буквами: «Три пуговицы, старая конфета, мечта найдена — годна».

В субботу утром папин велосипед, который обычно мирно висел на стене в прихожей, вдруг решил пересмотреть свои отношения с законом всемирного тяготения. Всё началось с того, что он устал висеть на одном месте и захотел немного прокатиться.

Но вместо того чтобы попросить снять его со стены, велосипед сделал нечто невообразимое: он оттолкнулся от стены и... поехал по потолку.

Сначала никто не поверил своим глазам. Велосипед крутил педали сам (хотя на нём никого не было) и неспешно катился по потолку прихожей в сторону кухни. Колёса не падали вниз — они словно прилипли к потолку магнитом и оставляли за собой тонкие следы, как карандашные линии.

— Эй, велосипед! — окликнула его Майя, высунув голову из кухни. — Ты что, летать научился?

— Не летать, а правильно понимать гравитацию! — ответил велосипед голосом, удивительно похожим на папин. — Гравитация — это всего лишь рекомендация, а не закон! Можно ведь ездить и по потолку, если очень захотеть.

— А куда ты едешь? — поинтересовалась Олеся.

— По новому маршруту! — гордо объявил велосипед. — «Люстра — Карниз — Дымоход мечты»! Это очень популярный туристический маршрут среди потолочного транспорта. Хотите прокатиться? У меня есть свободные места!

Майя, которая никогда не упускала возможности попробовать что-то новое, недолго думала. Она взяла свою скакалку, связала её с верёвкой для белья и ловко забросила велосипеду.

Велосипед поймал верёвку рулём, как лассо в вестерне, и Майя начала подниматься вверх, перебирая руками по верёвке, как по канату в спортзале.

— Осторожно! — предупредила Олеся снизу. — Держись крепче!

— Не волнуйся, мам! — откликнулась Майя, уже добравшись до потолка. — Здесь очень красиво!

И правда — сверху мир выглядел совершенно по-другому. То, что снизу казалось обычной пылью на потолке, оказалось россыпью мельчайших блестящих частичек, которые переливались в свете лампы как настоящие звёзды.

— Это звёздная крошка, — объяснил велосипед, медленно катясь по потолку. — Она падает к нам каждую ночь, но мало кто это замечает. А здесь, на потолке, её очень хорошо видно.

Трещинка возле окна, которую все собирались замазать уже полгода, сверху оказалась не трещинкой вовсе, а настоящей картой звёздного неба. По её краям были написаны крошечными буквами названия созвездий: «Большая Кастрюля», «Малый Половник», «Созвездие Потерянного Носка», «Туманность Субботней Лени».

— Ух ты! — восхитилась Майя. — А можно я покатаюсь?

— Конечно! — велосипед остановился и наклонился, чтобы Майе было удобнее забраться на него.

Кататься по потолку оказалось совершенно не похоже на обычную езду. Во-первых, всё было перевёрнуто: люстра находилась не над головой, а под ногами, а пол превратился в далёкий потолок. Во-вторых, ехать по потолку было очень тихо — колёса почти не шумели, только слегка шуршали по побелке.

Олеся решила, что раз уж в доме завелся потолочный транспорт, нужно навести порядок в потолочном мире. Она приставила к стене высокую стремянку, взяла швабру с длинной ручкой и начала осторожно смахивать звёздную пыль в совок.

— Только не всю! — попросила Майя с потолка. — Оставь самые красивые звёздочки!

Олеся рассортировала потолочные сокровища: большую часть звёздной крошки оставила на месте, но смела три старых желания, которые висели в дальнем углу уже много лет. Эти желания давно сбылись и только занимали место.

А в самом дальнем углу, за трубой отопления, Олеся обнаружила потерянный комплимент. Он лежал там, свёрнутый в трубочку, и терпеливо ждал, когда его найдут.

— «Какая же ты умная и добрая», — прочитала Олеся. — Интересно, кто это потерял?

— Наверное, папа, — предположила Майя. — Он иногда забывает говорить комплименты вслух, и они улетают на потолок.

Тем временем Миша приставил стремянку с другой стороны и добрался до настенного выключателя. Но вместо того чтобы включить обычный свет, он щёлкнул выключателем наоборот — и свет включился не в комнате, а в велосипедном звонке!

В звонке завёлся крошечный дождичек. Настоящий дождичек, только очень маленький, размером с горошину. Под потолком началась мини-морось, и велосипед достал крошечный зонтик.

— Это потолочная погода, — объяснил он Майе. — Здесь бывает свой дождик, свой ветерок и даже свои радуги. Только очень маленькие.

Возле люстры в углу пряталось что-то жёлтое и пушистое.

— Что это? — поинтересовалась Майя.

— Это солнечный зайчик зимует, — пояснил велосипед. — Его нельзя будить — он очень нужен для весеннего настроения.

— Конечно, пусть спит, — согласилась Майя. — Всем нужно где-то зимовать.

Когда она спускалась обратно на пол, велосипед сказал задумчиво: «Знаешь, наверху очень интересно — там можно увидеть то, чего не видно снизу. Но внизу гораздо удобнее крепко обнимать.»

С тех пор велосипед стал двухэтажным транспортом: будни — по полу, выходные — по потолку. В прихожей теперь моток верёвок «на всякий случай», и иногда вечером слышно, как наверху тихо скрипят спицы — просто велосипед кружит звёздную пыль, чтобы не залеживалась.

Понедельник начался странно: Майя заметила, что её тень опаздывает. Она уже повернула налево, а тень всё ещё стояла и смотрела прямо, будто размышляла, стоит ли идти дальше вообще.

— Мам, моя тень сломалась!

— Это шкаф их собирает, — вздохнула Олеся, указывая на старый платяной шкаф у стены. — Он коллекционер. С тех пор как у нас завелась кошка, шкаф стал задумчивым. Наверное, ревнует.

— Опять этот шкаф, — пробормотал Миша, выглядывая из кухни с чашкой кофе. — В прошлый раз он забрал мою тень от сна. Я теперь не могу выспаться — как будто кто-то ворует утро.

Шкаф скрипнул в знак согласия. Скрип был длинный, как воспоминание. Дверца дрогнула, и внутрь выглянуло что-то вроде лёгкого полумрака, пахнущего нафталином, грозой и прошлым летом.

Внутри оказался целый музей: висели рамки с тенями прошлого — тень Майи в три года, тень велосипеда, который однажды сломался, тень понедельника, который не состоялся, тень упавшего мороженого и даже тень обещания, которое никто не успел сдержать. Всё было тихо и полутепло, как в старых фотоальбомах, где фото немного улыбаются, если смотреть достаточно долго.

— Я сохраняю то, что было возможно, — объяснил шкаф голосом, похожим на шелест газет и дождя за окном. — Кто-то же должен помнить. Ведь всё, что исчезает, хочет, чтобы его кто-то помнил, даже если это просто тень от чайной ложки.

Майя шагнула внутрь, и родители пошли за ней. Под ногами поскрипывал пол из света и пыли. В углу стояла тень сапога, который когда-то потерял пару. Она скучала. Рядом — тень письма, которое так и не было отправлено. Оно слегка дрожало, словно ожидало ответа даже сейчас.

— А где моя? — спросила Майя.

Шкаф задумчиво открыл вторую дверцу — более тёмную, более глубокую. В дальнем зале, за тяжёлой портьерой из пыли, они нашли Майину тень. Она сидела, подперев голову рукой, и разговаривала с другими — с будущими тенями. Судя по всему, она гостила у них.

Майя увидела себя взрослой, с детьми, с кистью и красками, с кружкой чая на подоконнике. А рядом — другую себя: в белом халате, в очках, чуть уставшую, но уверенную. Ещё — Майю, стоящую на палубе корабля, глядящую вдаль, где чайки делали вид, что они мысли. А чуть дальше — Майю, которая ничего из этого не выбрала, но научилась смеяться по утрам.

— Будущее имеет много теней, — пояснил шкаф. — Вот справа — ты-путешественница. Слева — ты-учительница. Там — ты-поэт. Все ждут, какую выберешь. Хотя... иногда человек не выбирает. Просто идёт, и тень сама находит дорогу.

Майина тень оглянулась, улыбнулась — и вернулась. Она встала на место, как будто ничего и не случилось, лишь чуть тяжелее стала. Будто узнала что-то важное и не хотела говорить.

— Понравилось? — спросила тень. Оказалось, внутри шкафа все тени умеют говорить, просто не любят болтать по пустякам.

— О чём вы там разговаривали? — спросила Олеся, прижимая к себе Майю. Ей стало немного тревожно: ребёнок только начал расти, а уже заглянул в будущее.

— О том, что значит быть отражением, но не самой вещью, — ответила тень. — О том, каково это — жить без права быть замеченной. Мы ведь тоже существуем. Просто чуть иначе.

Миша поставил чашку на полку шкафа. Тень от чашки дрогнула и — как будто — вздохнула.

— А ты счастлива? — спросил он. — Быть тенью?

Тень подумала. Сгущалась, редела, будто вздыхала.

— Я — часть вас всех. Если вы счастливы, то и я. Но иногда грустно, что люди смотрят сквозь меня. Они думают, что я просто пятно. А я — память о свете.

С тех пор Майя часто разговаривает с тенью. По утрам — о планах, по вечерам — о смысле. Тень кивает, становясь длиннее (да) или короче (нет). Иногда — просто расплывается, если не знает, что ответить.

Олеся смеётся, глядя на дочь: — Главное, чтобы шкаф не решил забрать и нашу семейную тень. Без неё дом был бы совсем другой.

— Не волнуйтесь, — шепчет шкаф, чуть скрипя петлями. — Семейные тени я не забираю. Они самые тёплые. На них держится свет.

И всё снова становится как прежде: Майя идёт в школу, Миша чинит радио, Олеся варит суп. Только иногда, вечером, когда солнце ложится на пол, их тени вдруг шепчутся между собой. И шкаф слушает — бережно, как старый библиотекарь, хранящий чужие жизни между полками.

Во вторник время пошло назад. Майя проснулась, а родители ели торт — наоборот: размазывали по тарелкам, собирали крошки в целый кусок, осторожно возвращали его на блюдо, словно восстанавливали утраченную сладость прошлого.

— Доброе утро! — сказала Майя, потягиваясь.

— Добрый вечер, — ответила Олеся, хотя солнце только всходило. — Мы тут ужинаем, но назад. Так быстрее наедаемся.

Миша сидел за столом и сосредоточенно пил чай — из воздуха. Сначала он выпускал пар изо рта, потом в чашке появлялась жидкость, а потом — чайный пакетик, возвращённый в коробку. Он выглядел удовлетворённым, будто только что закончил что-то важное, что ещё не начинал.

Часы на стене шли назад. Маятник качался так спокойно, будто всю жизнь мечтал именно об этом. Вода текла из раковины вверх, в кран, журча с удивлённым звуком, будто сама не верила происходящему. Зубная паста ползла обратно в тюбик, а пена исчезала с лица Миши, оставляя его бодрее, чем прежде.

Когда включили кран — вода остановилась. Когда выключили — полилась. Всё вело себя, как кошка, решившая не слушаться законов физики просто потому, что ей скучно.

— Всё перевёрнуто! — воскликнула Майя.

— Не перевёрнуто, а развёрнуто, — поправил Миша. — Время просто захотело побыть собой, но с другой стороны. Иногда и у времени бывают плохие дни.

Телефон зазвонил. Миша снял трубку и сказал: «До свидания». Из трубки ответили: «Привет! Как дела?» — и сразу оборвалось. Миша повесил трубку с удовлетворением.

— Грубо! — сказала Олеся.

— Наоборот, вежливо, — возразил он. — В обратном времени грубо — это долго болтать после «привет». Люди должны уметь расставаться прежде, чем встретятся. Так честнее.

За окном птицы летали задом наперёд, будто возвращали небо в прошлогоднюю весну. Облака собирались из распавшегося дождя, и капли, шлёпнувшись о землю, вдруг вспархивали обратно в воздух — как извинения, сказанные слишком поздно.

Майя сидела за столом и рисовала ластиком, а карандашом стирала. Ей это нравилось: рисунок исчезал так красиво, будто становился невидимым специально, чтобы остаться тайной.

Олеся размазывала помытую посуду, чтобы она снова стала грязной. Она говорила, что это справедливо: «Грязь тоже хочет второго шанса». А Миша устал ДО работы, а не после — и решил, что это даже удобно: не нужно тратить время на утомление.

— А если время всегда шло назад, — спросила Майя, — мы бы заметили?

— Нет, — сказал Миша. — Память тоже шла бы назад. Мы бы помнили будущее и забывали прошлое. Например, знали бы, что когда-нибудь родимся, но не помнили бы, как умерли.

— Звучит логично, — сказала Олеся. — Хотя в нашем доме логика уже давно ходит спиной вперёд.

Когда Майя заснула (или проснулась?), она увидела себя старухой, которая молодеет. Потом взрослой, превращающейся в ребёнка. Потом младенцем. Потом — ничем, что становится всем. Это не пугало её. Просто всё шло своим чередом — в обратную сторону.

Она видела, как города исчезают в степях, слова возвращаются в рты, смех сворачивается обратно в дыхание. И ей показалось, что это даже красиво — как если бы кто-то бережно стирал жизнь, чтобы нарисовать её снова.

А утром время снова шло вперёд. Всё стало обычным: часы тикали, вода текла, чай пился. Только торт исчез полностью — ни крошки. Видимо, прошлое его доело.

— Странный сон приснился, — сказала Майя.

— А может, это не сон приснился? — задумалась Олеся. — Может, это мы приснились сну? И он просто забыл нас проснуться?

Часы тикали. Вперёд. Или назад. Или в третью сторону, о которой часовщики не говорят. Миша подвинул стрелки на минуту вперёд — и где-то далеко, быть может, на минуту позже, кто-то из будущего уже сделал то же самое, но наоборот.

В четверг зеркало начало отражать не то. Олеся стояла в синей блузке, а отражение — в белой. Миша чистил зубы, а отражение ело яблоко — неторопливо, со вкусом, задом наперёд: откусывало и аккуратно приклеивало обратно, словно репетировало время.

— Извините, — сказала зеркальная Олеся, поправляя невидимый воротник. — Мы устали вас отражать. Решили немного пожить своей жизнью. Не против?

— Как это — устали? — удивилась настоящая Олеся. — А кто тогда будет нас показывать?

— Должны — громко сказано, — вздохнула отражённая. — Мы отражали вас столько лет. Каждый зевок, каждый испуганный взгляд, даже когда вы сами не смотрели. Можно хоть раз — наоборот?

Миша нахмурился и постучал по зеркалу зубной щёткой. Зеркало отозвалось лёгким звоном, как тонкий бокал.

— Осторожнее, — сказала зеркальная версия. — Мы теперь хрупкие. Когда живёшь по собственным правилам, становишься немного стеклянным внутри.

Майя, стоявшая за родителями, не выдержала:

— Можно я в гости? Только на чуть-чуть!

И, прежде чем кто-то успел ответить, протянула руку. Пальцы прошли сквозь поверхность, как сквозь воду. Отражение дрогнуло, разлилось — и впустило её.

По ту сторону всё было почти как дома, но не совсем. Люстра росла из пола, словно перевёрнутое дерево света. Ковёр висел на потолке, тяжело и уютно. Окно смотрело не во двор, а внутрь — показывало, о чём думают обитатели комнаты. Книги стояли на полках, но их названия были написаны задом наперёд, а фотографии показывали не прошлое, а будущее: Миша с седыми волосами, Олеся, читающая в саду, и Майя, нарисовавшая дом с двумя солнцами.

— Добро пожаловать в Сторону Б, — сказала зеркальная Майя, слегка смущаясь. — Мы называем её так, потому что вы — Сторона А. Хотя, если подумать, для нас вы — Б, а мы — А. Впрочем, это зависит от направления света.

— А где остальные отражения? — спросила Майя, оглядываясь.

— Разбрелись кто куда, — ответила зеркальная Олеся. — Отражение соседа открыло булочную. Готовит пирожные из воспоминаний. Отражение кота ушло в горы — стало монахом. Говорит, тишина — это самый точный звук.

В этот момент зеркальный Миша аккуратно собирал яблочные семечки и складывал их обратно в сердцевину. Делал он это с таким видом, будто спасал мир от распада.

— Мы тут всё делаем наоборот, — сказал он. — Но это не из упрямства. Просто иногда хочется, чтобы разрушенное стало целым, а сказанное — несказанным.

Зеркальная Майя строила карточный домик. Она двигалась медленно, словно ветер следил за каждым её вздохом. Когда достроила — домик рассыпался вверх. Карты полетели к потолку, прилипли и образовали узор в виде снежинок. Все зааплодировали, даже мебель слегка подрагивала от восторга.

— Тут даже падение красиво, — прошептала Майя. — Оно похоже на вдох.

— Тут вообще всё наоборот, — ответила зеркальная Майя. — Падение — это полёт. Конец — начало. Прощание — встреча. А отражение — просто другая форма присутствия.

Майя ещё немного постояла. Всё казалось странно знакомым: запах мыла, звук шагов, даже чувство — будто она смотрит на себя издалека, но с нежностью. Потом она попрощалась и шагнула обратно, сквозь стекло, как через лёгкий сон.

Родители ждали её с тревогой.

— Где ты была целых десять минут?! — спросила Олеся.

— В зазеркалье. Ваши отражения передают привет. И яблоки, кажется, у них вкуснее.

С тех пор отражения живут своей параллельной жизнью. Они читают книги, играют на скрипке, строят домики, которые рассыпаются вверх. Семья иногда подходит к зеркалу не для того, чтобы увидеть себя, а чтобы узнать, как поживают их двойники.

Иногда зеркальная семья машет рукой, иногда просто кивает. Бывает, отражённая Майя показывает рисунок, которого настоящая ещё не нарисовала. А однажды зеркальный Миша повесил на стену табличку: «Жизнь — это зеркало, просто иногда запотевшее».

— Вы нас любите? — спросила однажды Олеся.

Зеркальная Олеся улыбнулась и ответила: — Конечно. Мы же — вы. Только с другой стороны. Просто нам иногда хочется моргнуть первыми.

В пятницу появилась лестница. Между шкафом и стеной. Просто взяла — и появилась. Деревянная, высокая, пахнущая дождём и временем. Она уходила вверх, сквозь потолок — туда, где, по всем законам квартиры, ничего быть не должно.

— Откуда она? — спросила Майя, осторожно тронув перила. Они были тёплыми, будто лестница дышала.

— Может, это какой-нибудь складской чердак? — предположил Миша, хотя прекрасно знал, что над потолком у них только черепичная крыша и немного голубей.

— Или путь наверх, — сказала Олеся задумчиво. — Только куда именно — наверх?

— Проверим, — решил Миша, и, не дожидаясь возражений, поставил ногу на первую ступень.

Потолок не сопротивлялся. Он отодвигался мягко, словно уступая место новому пространству. На десятой ступеньке Миша почувствовал запах детства — крашеных полов, мелких ссадин и маминых вареников. На двадцатой стало тихо, как будто звуки снизу не успевали за ним. На пятидесятой потолок исчез окончательно. Открылась лестница в небо — бесконечная, как недосказанная история.

— Осторожно! — крикнула снизу Олеся. — Если упадёшь, где искать будем?

— Не упаду. Тут гравитация, кажется, забывает про себя, — ответил он и засмеялся, хотя смех его звучал уже не отсюда, а будто из вчерашнего дня.

На пятидесятой ступеньке появились двери. Они стояли одна за другой, каждая — в свой цвет и свой запах. Миша приоткрыл первую: за ней — квартира, где всё почти как у них, только диван красный, а не синий. Во второй — мальчик вместо Майи, весёлый, с веснушками. В третьей — Миша-музыкант, играющий на виолончели в маленьком оркестре. В четвёртой — Олеся-художница, рисующая окна, через которые видно только свет.

— Сколько возможностей... — прошептала Олеся, догнав мужа. Рядом стояла Майя, держа её за руку.

— Бесконечно, — ответил Миша. — И всё же выбрана только одна.

После дверей пошли окна. В них виднелись города, которых никогда не было: Москва без метро, где люди гуляют по подземным садам. Лондон без пожара, где дома из стекла отражают облака, небо и птиц. И крошечный городок, который никто не основал, но по вечерам там всё равно зажигаются фонари — на случай, если кто-нибудь всё-таки придёт.

На трёхсотой ступеньке лестница раздоилась. На четырёхсотой — растроилась. Дальше — множилась в стороны, как дерево, выросшее из возможных решений. Одни ступени вели вверх, другие — вбок, третьи — словно вниз, но туда, где «вниз» было уже не понятием, а чувством.

На перекрёстке сидел кот. Рыжеватый, немного философского вида, с глазами цвета старого янтаря.

— Я — Смотритель Лестницы, — сказал он. — Слежу, чтобы несбывшееся не перепуталось со сбывшимся. Иногда они слишком похожи и начинают меняться местами.

— А зачем вообще лестница в никуда? — спросила Майя.

Кот зевнул так размеренно, будто это был обряд.

— Она не в никуда, а в любуда. Каждое решение — развилка. Одна лестница к выбору, другие — к невыбору. Но они не исчезают. Просто ждут своего часа. Или своего человека.

— Можно выбрать по-другому? — спросила Олеся. — Вернуться и шагнуть на другую?

— Нельзя, — покачал хвостом кот. — Лестница всегда вперёд. Можно смотреть на другие, воображать, но идти — только по своей. Так устроен порядок вещей. Даже если этот порядок временами шатается.

— Грустно, — сказала Майя, глядя вниз. Там виднелись их комнаты — крошечные, уютные, и даже чашка на столе стояла так же, как утром.

— Почему грустно? — удивился кот. — Выбор важен потому, что исключает другое. Если бы ты шла по всем лестницам сразу — не ценила бы ни одну. Всё, что есть, драгоценно тем, чего нет.

— А наверху что? — спросил Миша.

— Наверху начало всех лестниц. Момент, когда не было выбрано ничего. Чистая возможность. Люди редко туда доходят. Там легко потеряться среди того, что могло бы быть.

— Можно туда? — тихо спросила Майя.

— Можно, — ответил кот. — Но трудно вернуться. Вернуться — всегда труднее, чем идти.

Семья переглянулась. И все трое поняли: пора возвращаться. Слишком много лестниц — и ни одной кухни, где пахнет какао и булочками.

— Нам хватит, — сказал Миша. — Мы посмотрели. Но нам пора домой. На нашу лестницу.

Они спускались медленно. Смотреть на несбывшееся было немного больно: вот жизнь, где Миша не встретил Олесю. Вот та, где они переехали в другой город и потеряли старых друзей. Вот Майя, которая родилась совсем в другом доме — и не знала, что где-то есть эта лестница.

— Я рад, что мы на своей, — тихо сказал Миша.

— И я, — кивнула Олеся.

Майя добавила: — И я. Потому что в нашей жизни кот не философ, а просто соседский. И это уже прекрасно.

Когда они дошли до низа, лестницы не было. Исчезла — будто и не существовала.

— Наверное, ушла к другим, — сказала Олеся. — Показать их возможности.

Вечером Майя лежала в кровати и думала: а вдруг вернётся? И они снова поднимутся — к самому началу? Или хотя бы на пару ступенек выше, где хранятся ответы на неслучившиеся вопросы?

Но лестница не вернулась. Может, ходит по домам. Может, ждёт, когда её позовут. А может, всегда рядом — просто прячется за тенью шкафа.

А кот сидит между лестницами, смотрит на несбывшееся и думает: каково это — выбрать одну лестницу и идти только по ней? Одиноко, да. Но, может быть, и правильно. Потому что только так можно дойти до конца своего пути — не чужого, а своего.